Как он входил в русскую жизнь и русскую литературу

Раскат дунайской волны

Началось всё в городе Будапеште. В перестроечном 1987 году там устраивали смычку советских и иностранных/эмигрантских писателей — конгресс «Дни мировой культуры». Лимонов был во французской делегации, но выступил как русский — как советский! — человек. Когда Чеслав Милош начал клеймить позором СССР за Пакт Молотова-Риббентропа, Лимонов напомнил ему о грехах его родины Польши — о договоре о ненападении с Германией, заключенном в 1934 году, и о последующей аннексии Тешинской Силезии.

«Меня окружили журналисты, солидный и седой господин из The New York Times изумленно повторял: “Скажите, это правда, что вы сейчас сообщили? Это правда?” — Это общеизвестные факты мировой истории, — холодно сообщил я и отпустил наконец микрофон», — вспоминает он в «Книге мёртвых-3» (глава «Однажды в Будапеште»). Вспоминает и о том, как дал по голове бутылкой из-под шампанского Полу Бэйли из Великобритании. По рассказам очевидцев, он, кроме того, подрался с Виктором Ерофеевым. И всё это из-за Пакта Молотова-Риббентропа.

В последний день для участников конгресса устроили отходную — повезли на пароходе по Дунаю. Там Лимонов познакомился и подружился с Владимиром Лакшиным, самым известным нашим критиком, тогда первым замом главного редактора журнала «Знамя». Они выпили как следует и запели советские военные песни. «Мне тогда почему-то спьяну представилось, что он, как он отрекомендовался, “Владимир”, фронтовик, хотя он не мог им быть, рожденный, как выяснилось позднее, в 1933 году, не мог никак», — вспоминает Лимонов.

Пели они пели, потом заговорили о литературе, и Лимонов сказал, что у него есть книга о послевоенном детстве в Харькове. Лакшин попросил прислать рукопись. Тут надо особо отметить: он ведь читал скандального «Эдичку», но это ничуть его не смущало — он чуял талант, и это было главным. (Не зря когда-то Твардовский сделал его своей правой рукой в «Новом мире»!)

Через какое-то время Лимонов прислал в «Знамя» рукопись под названием «…У нас была Великая Эпоха», с посвящением: «Родителям моим: Вениамину Ивановичу Савенко и Раисе Фёдоровне Зыбиной».

Редактором этой вещи — Лимонов называл её то повестью, то романом — назначили меня. Рукопись долго читали и обсуждали, и в конце концов редколлегия попросила изъять оттуда сцены детского секса (одна сценка, надо сказать, удивительно напоминала такую же из «Исповеди Виктора Х, русского педофила», считающуюся одним из источников «Лолиты»). Переговорив с Лимоновым по телефону (он был в Париже), я детский секс аккуратно вырезала. И еще написала маленькое послесловие, в котором постаралась объяснить, как надо понимать Лимонова и его «Великую Эпоху»…

Надо сказать, что, вопреки названию, в романе о величии эпохи было сказано не так уж много. Люди просто жили, любили, страдали, умирали, уходили на войну, возвращались, не возвращались: «у поколения (…) было множество секретов», «эпоха заставляла Вениамина и Раису скрывать «раскулаченного дядю» и «сумасшедшего» брата»… Сквозь ностальгические воспоминания о детстве проступают черты коллективного сознания нации на закате Великой Эпохи — это нечто вроде апокрифа, со всеми присущими ему смещениями и неточностями в датах, событиях, реалиях, но с сохранением духа времени. Сам автор в Предисловии говорил так: «мой вариант эпохи — фольклорный вариант».

И — рассуждения о Сталине, отнюдь не апологетические:

«Грузин был виноват в том, что хотел вести себя как государственный деятель, но должность была ему велика, слишком велика. Автор не видит в нем монстра или злодея, он лишь знает, что сыну сапожника, экс-семинаристу, было от чего офигеть, оказавшись во главе гигантской вдруг державы».

В оригинале вместо «офигеть» стояло «охуеть».

Романом открывался ноябрьский номер «Знамени» (1989, № 11). А вскоре в «Знамени» появился и сам автор. Но его крёстного в редакции уже не было, Владимир Лакшин ушел главным в «Иностранную литературу». В первые замы Григорий Бакланов взял Сергея Чупринина (потом это ему отзовётся).

Первое в жизни посещение редакции «толстого» журнала Лимонов опишет в книге «Иностранец в Смутное время», в главе «Литературный журнал времен конца Империи». О себе он говорит здесь в третьем лице (любимый его приём) и называет себя Индианой.

Интересно сравнить то, что зафиксировала моя память, с тем, что изображено в «Иностранце». Не забывая, что «Иностранец» — всё-таки в некотором роде fiction. Редакция располагалась тогда на Улице 25 октября (впоследствии Никольская), в мрачных, уходящих друг в друга дворах, в них легко было заблудиться, что и произошло с Индианой (Помню, как-то в сумерках я столкнулась там с человеком, который тоже заплутал: он стоял посередине двора-колодца и, закинув голову на просвет неба, всхлипывал: «Какой страшный город! Страшный…»)

Но вот это уже Лимонов придумал: «В темном подъезде воняло мочой. Старые стены в пятнах несли на себе автографы местных детей». На самом деле подъезд был чистый, детей никаких не было — дома в этих дворах были заняты разными конторами. В такое же противоречие с реальностью вступает и описание самой редакции: «Великолепные когда-то паркеты, но пришедшие в ветхость. Великолепные когда-то рамы окон разбухли. Было понятно, что все было некогда великолепно, но состарилось и умирало. Помещение, здание, столица, Империя». Аберрация эта связана, думаю, с тем, что автор остро переживает «конец Империи» — раз уж конец, то всему. На самом же деле «Знамя» не так давно переехало (с Тверского бульвара) в это свежеотремонтированное помещение. Зато чистая правда — о миловидной женщине, разбиравшей бумаги за столом, это Марина Сотникова, секретарь редакции.

В «Иностранце» Индиана приходит в редакцию один. На самом деле Лимонов пришел с Сашей Плешковым, замом Юлиана Семенова в «Совершено секретно» (о Плешкове и его скорой и странной смерти в Париже, о Юлиане Семенове, устроившем первый после эмиграции приезд Лимонова на родину, — в «Книге мёртвых», глава «Парижские тайны»). Оба они были в черных кожаных куртках, в «Иностранце» Индиана в матросском бушлате… Но тут я могу ошибаться.

Лимонов заметно нервничал, сразу спросил, есть ли алкоголь… Это слово меня слегка царапнуло, обычно говорят: «Есть ли выпить?». Индиана тоже спрашивает: «А у вас случайно не найдется алкоголя?», но Главный Редактор может предложить ему только чай с печеньем. На самом деле у Бакланова был коньяк, и Лимонов с Плешковым выпили по рюмке-другой, немного. Есть и другие разночтения. Однако повторю: всё-таки речь в «Иностранце» не об Эдуарде Лимонове, а об Индиане, так что претензии предъявлять не будем.

В любом случае встреча та прошла хорошо. К изъятию детского секса из «Великой Эпохи» Лимонов отнёсся не без огорчения, но спокойно. Про моё послесловие сказал, что не со всем согласен, но в целом нормально.

Либеральное faux pas

«Знамя» обещало Лимонова печатать, и Лимонов оставил «Знамени» рассказы — «Чужой матрос в незнакомом городе» и «Муссолини и другие фашисты». И я начала готовить их к публикации. Мы с Лимоновым созванивались, уточняли какие-то моменты, облагораживали немногие обсценные слова, то есть шла обычная редакторская работа. Но время тоже шло, а ничего не происходило. Так прошел год с лишним, Лимонов терпеливо ждал. Наконец редколлегия решила, что рассказы появятся в № 4 «Знамени» 1991 года.

Но потом началось непонятное — начальство вдруг стало заводить какие-то туманные разговоры, на что-то намекать, от чего-то предостерегать… Я никак не могла понять, что происходит, пока Ольга Васильевна Трунова, редактор отдела прозы, не произнесла со скорбным видом: «Он ведь в “Совраске” печатается…».

Тогда я еще недооценивала мощь и силу партийных (идеологических) установок, мне всё казалось, что если талантливо, то какая разница, где автор еще печатается. И вообще демократы-либералы за свободу слова. Тем более что опубликованные в «Советской России» две статьи ничего ужасного не содержали и не провозглашали… В одной Лимонов вполне корректно критиковал советских обожателей Запада — А. Собчака, Н. Шмелёва, Св. Фёдорова («Под сенью развесистой клюквы “цивилизованных стран”»// Советская Россия.1990. № 252(10403). 2 ноября). В другой предупреждал: «Наша Родина в смертельной опасности. Поверх классовых, национальных и политических различий следует обратиться ко всем, кому дороги наш уклад жизни, наша история, прах наших предков в нашей земле: прекратите безумное саморазрушение!.. Сегодня Запад презирает СССР за его слабость. Нужно быть сильными. Иначе погибнем». («Что вы сделали с моей страной? Интервью с самим собой»// Советская Россия. 1991. № 21(10472). 30 января.)

Но это я считала, что ничего ужасного! Для руководства «Знамени» ужасен был сам факт публикации в «Советской России». Не говоря уже о критике «прорабов Перестройки», которых Лимонов называл «советской буржуазией». В нашем квазилиберальном коммьюнити не было (и нет) никакой демократии и никакого либерализма, а было (и есть) нечто вроде секты, где каждый шаг в сторону неминуемо карается. Можно быть хоть каким подонком, за это тебя даже уважать не перестанут, а вот если хоть на йоту отступишь от генеральной (на сегодняшний день) линии… (Помню, в какую истерику впали начальники, увидев, что ко мне пришел Изя Шамир, он принёс свой перевод «Улисса». «Ты знаешь, кто это? — кричал начальник. — Это Роберт Дэвид, он в “Дне” Проханова печатается».)

В общем, стало понятно, что рассказы Лимонова в «Знамени» не напечатают. И я всё думала, как ему об этом сказать. Но тут проявилось самое неприятное… У журнала была своя книжная серия, т.н. Библиотека «Знамени». И начальники решили, что на Лимонове можно хорошо заработать. В этом случае его идеологические «преступления» их почему-то совсем не смущали. Начальники попросили меня каким-то образом повлиять на Лимонова, чтобы он согласился на это предприятие. Естественно, я отказалась, и они начали действовать сами, как могли. Вскоре я получила от Лимонова письмо (от 16 февраля1991 года) с описанием этих их действий.

Оказавшись в Париже, начальники начали Лимонова обрабатывать. Но сначала пришлось объясняться по поводу рассказов. «Тёмным и скользким голосом Чупринин промямлил что-то “о новых мерах нашего Президента по борьбе с ненормативной лексикой… посему мы были вынуждены принять решения”…» Это, конечно, была полная чушь, ничего ненормативного в рассказах уже не было, да и «новые меры по борьбе…» тоже чушь.

Вместо рассказов в журнале Чупринин предложил издать книгой «Великую Эпоху» и «Подростка Савенко» (с предисловием автора и эпилогом). Но обиженный Лимонов специально составил договор неприемлемым для «знаменцев» образом («Ибо сегодня я так хочу»), и они, конечно, никак не могли на него согласиться.

Он просил меня передать начальникам, «что они поступили трусливо, недемократично и не по-джентльменски. Проморочив мне голову почти год, …они теперь шепчут мне по телефону лживые предлоги. Я не прошу никого разделять мои политические взгляды, не покушаюсь на чужие, не обижаюсь, если тот или иной журнал не хочет печатать меня (хозяин — барин, в конце концов). Но поступок Ч. и Б. — просто непорядочный поступок. Так приличные люди не поступают».

Тогда же была отменена и публикация Лимонова в «Октябре» — журнале, родственном «Знамени». На этом его отношения с «либеральными» «толстыми» журналами закончились. «Если такое множество сов. “интеллигентов” ненавидит эту “Советскую Россию”, то мне еще больше хочется с нею сотрудничать», — писал он в том письме. И действительно — сотрудничал активно.

Году, наверное, в 2014-м Лимонов захотел найти на сайте «Знамени» «Великую Эпоху», однако не нашел. Не было его и в списках авторов журнала. Да и Владимир Лакшин на этом сайте присутствует только как автор одной посмертной(!) публикации стихов (про себя уже молчу). Прямо какое-то Министерство правды, а не либеральный журнал!

После «Знамени»

«Я надеюсь хоть вы-то, Виктория, и надеюсь, Никишин, не отвернётесь от Лимонова за то, что Лимонов опубликовал статью в «Советской России»?» — спрашивал Лимонов. Мы — не отвернулись.

В 1991 году Саша Никишин, редактор отдела публицистики, ушел из «Знамени» и организовал издательство «Конец века». Выходили книги, выходил и альманах под тем же названием. В первом же его номере (Конец века. 1991. № 1) был опубликован рассказ Лимонова «Когда поэты были молодыми» (предсказывающий, кстати, его последнюю болезнь). Потом — три рассказа: «Моральное превосходство», «Мальтийский крест» и «The Night Supper». (Конец века. 1992, № 4)

С изданием романа «Это я, Эдичка!» возникли проблемы — московские типографии отказались роман печатать, нашлась только типография в Минске.

Там сделали набор, но потом кто-то вчитался в текст… Никишин вспоминает: «…работник типографии (кажется, водитель электрокара) открыл сшитый томик и был восхищен изобилием матерных слов и непристойных сцен. В книге, не на заборе и не на стенах сортира! С восхищением пересказал непечатные слова из романа товарищу, тот другому товарищу, а тот еще дальше и по цепочке дошло до высокого начальства. И был скандал на весь мир! Мне позвонили и потребовали в 24 часа «вывезти эту гадость Лимонова с территории Белоруссии…. Правда, спустя неделю позвонит директор типографии и слезно будет просить прислать три «лимонова» — для него, для первого секретаря горкома партии и еще для кого-то из самого ЦК» (Александр Никишин. В рай по Дороге смерти. М., 2014).

Вышло два тиража «Эдички» — один в белой, другой в черной обложке (художник Игорь Шеин). Каждый по 100 тыс. экз. (Несколько раньше роман появился в издательстве Александра Шаталова — как номер журнала «Глагол» (1990, № 2), такая у них была фишка.)

Именно Никишин подбил Лимонова написать книгу про Жириновского, на что тот охотно согласился. Будучи на протяжении года главой Федерального бюро расследований — ФБР! — его теневого кабинета, он хорошо знал закулисье ЛДПР. Название книги тоже придумал Никишин — «Лимонов против Жириновского».

Мотивы, правда, у них были разные: Никишина беспокоило то, что на парламентских выборах 1993 года всех обошла ЛДПР Жириновского (это тогда Юрий Карякин выкрикнул: «Россия, ты одурела!»). А Лимонов считал опасными «бескрайний цинизм и полное безразличие Владимира Вольфовича к судьбе России и русских, его умелое приспособленчество, мимикрия националиста…» («Моя политическая биография», 2002). Так или иначе, но книгу Лимонов написал быстро — он вообще был очень организованным, если что обещал, то выполнял в срок, никогда не опаздывал. Выходу книги в 1994 году посодействовал и Владислав Старков, редактор популярнейших «Аргументов и фактов».

Тогда же, в 1994 году, в издательстве «Конец века» вышла книга «…У нас была Великая Эпоха», уже без изъятий и облагораживания некоторых (немногих) слов.

Слава Лимонова росла. Он давно уже был не только литературный, но и политический enfant terrible, что влекло собой определённые последствия. Помню, как мы с ним и с Сашей Шаталовым, издателем «Глагола», отправились на объявление шорт-листа Русского Букера. Мероприятие это проходило в Овальном зале Библиотеки иностранной литературы. Присутствовали на мероприятии в основном правильные литераторы, то есть считающиеся либеральными, так что наше появление в компании с Лимоновым вызвало удивление и — отторжение. Мы стояли в стороне ото всех, и тут в зал вошел припозднившийся Владимир Маканин. Подошел к нам и, под моим строгим взглядом, даже пожал Лимонову руку (они познакомились на том же конгрессе в Будапеште). Потом он часто вспоминал об этом как о смелом поступке. И действительно, для «либерала» это было очень смело. (А для меня — смешно.)

Лимонов, кстати, считал, что Русский Букер, существовавший тогда исключительно на британские деньги, представляет собой форму колонизации. И, пожалуй, он был не так уж не прав. Надо сказать, что его самого литературные премии обходили стороной. Награждён он был, кажется, только один раз — Премией Андрея Белого в номинации «Проза» (2002). Награда была материально бессмысленной (лауреат получал 1 рубль, бутылку беленькой, то есть водки, и яблоко на закуску), но почетной. И еще в 2012-м он попал в длинный список Русского Букера с книгой «В Сырах», но дальше не двинулся.

Получив в начале 90-х российское гражданство, Лимонов стал чаще приезжать в Россию. А жить ему было негде… У меня были ключи от пустой квартиры, дали друзья, для романтики, так сказать. Но какая там романтика, когда большому русскому писателю негде прислонить главу! И я поселила там Лимонова. Это была двухкомнатная квартира в престижном месте — на Тверской, с окнами, смотрящими прямо на Моссовет (позже — на Мэрию).

Прожил он там, наверное, месяца четыре. Когда после его отъезда в квартиру зашли хозяева, то сильно удивились. Всё было вымыто-вычищено до блеска. И окна, и пол, и даже самые дальние плинтусы… Хозяева решили, что это я за большие деньги наняла профессионалов из клининговой компании… А это был дисциплинированный как солдат Лимонов!

В следующий раз они приехали вдвоём с Наташей. Тогда я с ней и познакомилась. Она была красивая. Очень худая, высокая (выше Лимонова), вся затянутая в чёрную кожу — джинсы, куртка… Шрам едва заметный. Низкий прокуренный голос. Певица, модель …Они представляли собой по-богемному гармоничную и в то же время контрастную пару. Лимонов спокойный, уступчивый, трезвый, рассудительный. Наташа категоричная, тревожная, готовая в любую минуту сорваться, впасть в истерику. У нас с ней установились добрые отношения (хотя к женщинам она относилась довольно агрессивно), и Лимонову это нравилось.

Однажды встречаюсь я с хозяином той квартиры, немцем, он смеётся: «Теперь будут говорить, что немцы наживаются на великом русском писателе…» И показывает мне «Аргументы и факты», где Медведева в интервью жалуется, что ей приходится платить большие деньги за две квартиры — в Париже и в Москве, на Тверской… То есть получается, что я тайком от своих друзей беру деньги с Лимонова и его жены… Хорошо хоть, что друзья в это не поверили… Ни Наташе, ни Эдуарду я ничего не сказала, но, когда они уехали, ключи отдала, от греха подальше.

В следующий приезд Лимонов какое-то время пожил у Никишина, а потом тот пристроил их с Наташей в выселенный дом на Каланчевке, такой московский сквот. Там было две или три квартиры, годных для проживания. В одной из них жил брат Саши кинорежиссёр Андрей Никишин. Как-то Лимонову нужно было уехать в Париж, и он попросил Сашу: «Последи за Наташей». Но не уточнил, за чем именно надо следить. Как потом оказалось, следить надо было за тем, чтобы она не пила.

У Андрея Никишина собирались большие компании, и Наташа быстро подружилась с одним оператором, у которого тоже были серьёзные проблемы с алкоголем. И вот как-то поздним вечером, ближе уже к полуночи, мне звонит Наташа, рыдает, просит о помощи. Она оказалась с этим оператором в какой-то квартире, они там пили-пили, и у него начался приступ эпилепсии. «Он весь синий, у него пена изо рта», — кричит Наташа. К соседям она идти боится, номер телефона помнит только мой (мобильных тогда не было). Где эта квартира, точно не знает, заметила только, что вроде пятиэтажка на Белорусской, после моста направо…

Я велела ей выйти на балкон и посчитать этажи, а потом зажечь свет во все квартире и вывесить на балкон простыню. И вот ночь, мороз, минус 25, наверное, а я бегаю и ищу неизвестно какой дом и неизвестно какую квартиру. И, как ни странно, нахожу, причем довольно быстро, Наташа машет мне с балкона… В кармане у её бедолаги-собутыльника (он так и лежал на полу кухни) была записная книжка, я позвонила его родителям, узнала адрес этого дома, вызвала скорую… В общем, всё обошлось.

Через некоторое время Наташа бросит Лимонова ради Борова — Сергея Высокосова из «Коррозии металла». Я их видела вместе — тоже смотрелись парой, но не такой красивой — не такой эффектной! — как с Лимоновым. Она будет жаловаться на Лимонова, на то, что он будто бы её проклял… Но придёт к нему на свидание в Лефортовскую тюрьму.

Её внезапную смерть Лимонов, находящийся в колонии УШ 382\13, оплачет в стихах:

Где-то Наташечка
Под теплым мелким дождичком
Идет сейчас босая
А выше над облаком
Господь играет ножичком
Блики на лицо ее бросая

Поспешает в направленьи Рая
Мокрая Наташечка нагая.

Наверное, скоро они там встретятся.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>